«в XVIII веке британцы столь же рьяно приобретали рабов и эксплуатировали их, как впоследствии стремились искоренить рабство, и намного дольше они практиковали расовую дискриминацию и сегрегацию в формах, которые сегодня мы считаем отвратительными». Он признает, что, говоря об Империи, невозможно обойти вниманием не только рабство и работорговлю, но и «Великий голод в Ирландии», «конфискацию земель народа матабеле», «Амритсарскую бойню» и страшное истребление буров во время англо-бурской войны в Южной Африке, когда в одних только «концлагерях погибло 27927 буров (большинство из них – дети)», – именно во время этой войны концлагеря, впервые применённые вообще-то испанцами на Кубе в 1896 году, получили свою дурную славу – и вошли в практику войн ХХ века. Он вообще и не думает отрицать того, что, когда покорённые народы, начиная с XIX века, стали бросать Империи вызов за вызовом, её ответ неизменно бывал очень жестоким.

Соглашается он и с тем, что, когда её учёные наконец «обратились к изучению восточных культур, возможно, они тонко очернили их». Да, это он признаёт крайне неохотно. Очернили, да. Но вот ведь что – и это можно смело добавить к сказанному Фергюсоном: те же самые учёные вооружили эти изучаемые народы рефлексией западного типа. Они сформировали и дали им в руки – в виде своих теорий и методов – ещё одно средство для самопонимания. В том числе и для понимания того, что западные исследователи не были к ним вполне справедливы, что их культуры могут быть увидены – причём с помощью тех же средств – и иначе. Представление об «ориентализме», сформулированное Эдвардом Саидом (человеком вполне британской по своим корням культуры), тоже, как мы помним, возникло на территории, входившей некогда в сферу британского влияния.

«Была ли империя благом – или злом?» – ставит вопрос автор с самого начала. «Сейчас принято считать, – говорит он далее, – что в конечном итоге она была злом», – и, конечно, намерен с этим представлением спорить. Но дело в том – и трудно сказать, в какой степени это понятно самому автору (хотя из всего, что он говорит – понятно вполне), – что этот вопрос попросту неправильно поставлен.

Он поставлен чересчур, до наивного, категорически. Здесь не может быть противопоставления. Британская империя была и тем, и другим одновременно, и одно не то что очень часто, а едва ли не постоянно вытекало из другого.

На самом деле, из книги Фергюсона вычитывается – причём именно в своеобразную пользу оправдываемой им Империи – гораздо больше того, чем он в ней написал. Вычитывается просто уже из перечисленных им фактов.

Современный мир обязан Британской империи, среди всего прочего, сформировавшимися в её недрах способами преодоления империй, способами ухода из них. Достаточно сказать, что Махатмы Ганди со всею совокупностью его взглядов и гандизма как системы организации жизни в мире тоже не было бы, не будь Ганди как мыслитель и общественный деятель вызван к жизни необходимостью сопротивления Империи. Ведь именно он и его многочисленные сторонники на деле доказали, что злу в социальном масштабе – притом в очень большом – возможно противостоять ненасильственно. Этим злом исторически послужила – распавшаяся в результате – Британская империя.

Фергюсон, как историк экономический и политический, концентрируется по преимуществу на экономических и политических процессах. Но волей-неволей в это рассуждение втягивается вся, так сказать, культурная и жизненная ткань захваченных Империей пространств: они не только использовались ею в своих целях – они были ещё и воспитаны ею. Они перенимали её формы: формы устройства жизни и понимания мира. Это был грандиозный опыт порядка, связи и общности (притом да: нередко травматичный. «Британская колонизация, – пишет Фергюсон, – сопровождалась массовым перемещением людей, Völkerwanderung, не похожим ни на что. Одни покидали Британские острова, стремясь обрести свободу вероисповедания, вторые из-за ущемления их политической свободы, третьи – преследуя выгоду. У остальных – рабов или ссыльных преступников – просто не было выбора»). Опыт, наконец, общего языка – волею исторических судеб английского, при посредстве которого и сегодня разные люди имеют хотя бы теоретическую возможность договориться друг с другом по всему свету. Такая подробная, тщательно продуманная организация жизни, которую выстроила Британия на нескольких континентах, не может иметь исключительно деструктивного значения.

Применительно к тому, что оставила, уйдя, Британская империя в подчинённых ей пространствах и в остальном, так или иначе вовлечённом в общение с нею, мире, мне кажется весьма подходящим слово «инструмент». Она оставила по себе много инструментов, которые теперь могут иметь значение и за её временными и пространственными пределами. И ведь имеют.

Кое-какие из них Фергюсон перечисляет – сообразно тому, что видится наиболее важным ему самому. Естественно, что он, человек своей культуры, смотрит изнутри неё и её глазами. Понятно, что ценность каждого из этих инструментов может быть оспорена; что, скажем, не каждый разделит важность распространения «протестантской версии христианства» или, допустим, «командных видов спорта». Можно себе представить, что не всякий станет приветствовать укоренение в мире «западного права и государственного управления», «английских форм землевладения», «шотландского и английского банковского дела», «общего права» и даже «свободного перемещения товаров, капитала и труда» – для которого «ни одно сообщество в истории не сделало больше <…>, чем Британская империя в XIX – начале XX века». Надо полагать, встретит немало противников и упоминание в числе достижений «триумфа капитализма как оптимальной системы экономической организации». Но, думается, к налаживанию связей между разными частями света (отдельный вопрос – насколько реальным было их наладить без «свободного перемещения товаров, капитала и труда»), а тем более к «идее свободы» будут благосклонны достаточно многие. Сам Фергюсон тоже считает, что этот последний пункт, «возможно, главный». Он даже полагает, что «идея свободы остаётся основной чертой Британской империи, отличающей её от континентальных европейских конкурентов» (и что, более того, именно эта, ею укоренённая, идея в конце концов подточила Империю изнутри и дала ей «импульс к самоликвидации»).

Да, укоренение всех этих замечательных вещей было очень травматичным (кстати, Фергюсон, к его чести, этого ни в малейшей степени не отрицает; описание методов, которыми в жизнь покорённых народов внедрялось то же христианство, и того, чем они отвечали своим просветителям, – в книге весьма впечатляюще). Светоносная Империя отбрасывала огромную чёрную тень, по масштабам ничуть не меньше её самой. Да, возможно, цена, заплаченная за её плоды, оказалась чересчур, непропорционально велика. Да, несомненно – уж это-то совершенно несомненно! – просвещаемые народы об этом просвещении белых братьев не просили и были бы рады обойтись без его замечательных плодов. Однако эти плоды, в результате всего, у них всё равно уже есть. И ими можно – уже по своему усмотрению – пользоваться.

Да, школа универсальности была жестокой. Но ведь выучила.

И всё-таки – хорошо, предположим, – пусть будет так. Пусть Британская империя была исключительно разрушительной, губительной и катастрофической, не принесшей ничего, кроме страданий, не оставившей по себе – допустим – ничего, кроме руин. (Интересно, готовы ли даже категорические антиимпериалисты утверждать, что она была опытом чисто негативным, как тот лагерный опыт у Варлама Шаламова, которого, по его словам, лучше не иметь вовсе?)

Однако даже и в этом случае – что же, катастрофическому, разрушающему, губительному мы разве ничем не обязаны?

2014

Место где дышать[73]

Ян Каплинский. Улыбка Вегенера. Книга стихов. – Ozolnieki: Literature Without Borders, 2017. – (Поэзия без границ).

Это – вторая книга стихов эстонского поэта, эссеиста, переводчика, написанная целиком на «почти родном» ему русском языке (первая, «Бѣлыя бабочки ночи», – название её, написанной отчасти по орфографическим правилам столетней давности, выглядит именно так, – вышла в таллиннском издательстве «Kite» четыре года назад и была удостоена «Русской премии»). По-русски Ян Каплинский, он же Яан Каплински, сын поляка и эстонки, родившийся в уже захваченной Советами Эстонии в 1941 году, говорил и читал с детства, но писать русские стихи начал, только когда ему было почти семьдесят – что само по себе случай исключительный – и впервые опубликовал их в семьдесят четыре, в 2005-м, в двуязычном сборнике «Sõnad sõnatusse / Инакобытие». К тому времени он уже лет тридцать как был одним из самых известных эстонских поэтов. Семнадцать книг стихов, девять книг прозы, семь книг публицистики,